 |
 
|
|
 Город Верный
ВЫСЫЛКА ТРОЦКОГО
Сим извещаю, что в связи с состоявшимся обо мне решением я вчера, 14 ноября, выселился из занимавшейся мною до сих пор квартиры в Кремле. Впредь до того, как найду себе постоянную квартиру, я временно поселился в квартире т. Белобородова (ул. Грановского, 3, кв. 62). Ввиду того, что мой сын заболел, жена и сын останутся в Кремле еще в течение нескольких ближайших дней. Надеюсь, что квартира будет освобождена окончательно не позже 20 ноября. 15 ноября 1927 г.
Л. Троцкий
ОПТУ — ЦИК СССР Когда меня арестовывали в разных странах, то не прикрывались обманом. ГПУ же нагромождает путаницу и обманы. Мне было заявлено, что я еду в среду вечером. А захватили во вторник утром без вещей и необходимых лекарств. В письменном объявлении сказано было, что меня препровождают в г. Алма-Ата, а по пути изменили на Ташкент, откуда, очевидно, направят в более отдаленный пункт. Таким образом, еду с больной женой без белья, без лекарств и без надежды получить их вскоре, тем более, что для досылки по почте мною дан адрес на Алма-Ату. 18 января 1928 г.
Самара (в пути) Троцкий «СВИДЕТЕЛЬСТВО» КИШКИНУ Если оставить в стороне контрреволюционный характер ссылки меня по 58 ст., а также возмутительные условия отправки меня и моей семьи из Москвы, зависевшие, очевидно, не от конвойной команды и ее начальника гр. Кишкина, то в отношении следования по железной дороге я не имею никаких претензий к гр. Кишкину, который для облегчения мне и моей семье следования сделал все, что мог в рамках данного ему свыше поручения. 21-22 января
Станция Туркестан Л. Троцкий
МОСКВА. КОПИЯ МЕНЖИНСКОМУ Два чемодана [с] книгами [и] бельем утеряны [на] участке Фрунзе — Алма-Ата без Кишкина. Лекарства бывшие [в] ящике действительно сохранились. Конвойные Аустрин [и] Рыбкин прекрасно знают [об] утрате чемоданов. Пытались ошибочно заменить их чемоданами других пассажиров. Обязались возместить пропавшее, взяли списки утерянных вещей. Отрицание Кишкина неуместно. Троцкий
ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ОГПУ МЕНЖИНСКОМУ ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ЦИК КАЛИНИНУ Высылка меня семьей предполагала наличие жилья. Между тем все квартиры Алма-Ате забронированы. Местное ГПУ никакого содействия не оказывает. Мы поселены ГПУ [в] гостинице [в] условиях близких тюремным. Питаемся ресторанной пищей, гибельной для здоровья. Не имеем возможности извлечь белье [и] книги из багажа [за] отсутствием помещения. Оплата гостиницы [и] ресторана нам совершенно не по средствам. Необходима достаточная квартира [с] кухней. 31 января 1928 г.
Алма-Ата Троцкий
ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ЦКК ОРДЖОНИКИДЗЕ ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ЦИК КАЛИНИНУ НАЧАЛЬНИКУ ГПУ МЕНЖИНСКОМУ
1. Нач. ГПУ препятствует выехать на охоту, отказывается дать письменное постановление. Это равносильно замене ссылки арестом. Февраль 1928 г.
Троцкий ПИСЬМО СМИРНОВУ Дорогой Иван Никитич!
Сегодня получил Вашу открытку и сегодня же отправил Вам телеграмму. Ваше письмо первое, какое я вообще здесь получил. То ли почта относится внимательнее к бывшему Наркомпочтелю, то ли другие причины, не знаю…
Рыбная ловля, как и охота, имеются и здесь, так что я могу вернуть Вам Ваше любезное приглашение. Хотя живем здесь уж скоро три недели, но я еще не охотился. Причин к тому много, но главная, пожалуй, — повышенная температура, которая не покидает меня с пути. Наталии Ивановне и Лёве приходится очень много хлопотать, т.к. мы до сих пор не устроились еще на квартире, а живем в гостинице гоголевских времен. [Вторая неделя февраля 1928 г.]
ПИСЬМО ЕДИНОМЫШЛЕННИКУ Две недели, как мы прибыли в Алма-Ату. Землетрясений пока что не было, но обещают. Равным образом не было и наводнений. Но резерв для наводнений держится всегда наготове в виде Иссыкского озера, которое возвышается над городом, подобно громадной чаше с водою, и в любое время может быть опрокинут на спину обитателя. Впрочем, эти явления пока еще только в перспективе. Живем в гостинице «Джетысу», что значит Семиречье, — в ужасающем хаосе, который хотя и не является результатом землетрясения, но очень напоминает последнее. Квартира нам уже отведена, и дня через 2-3 мы в ней водворимся. Впрочем, ненадолго, т.к. в мае собираемся во что бы то ни стало перебраться выше в горы, так называемые сады: в городе, как говорят, жестокая жара, а главное — совершенно невыносимая пыль.
С городом я совершенно не знакомился, т.к. сидел почти все время безвыходно с повышенной температурой. Охотой интересовался пока что только теоретически. Хищническое ведение охоты за последние годы сильно поубавило дичи. Тем не менее дичь здесь, как говорят, есть и — главное — отмечается чрезвычайным разнообразием: от перепела и стрепета до барса и тигра. Тигры, впрочем, довольно далеко отсюда, на Балхашском озере, и непосредственной опасности им от меня не угрожает. До настоящего момента я успел по телеграфу снестись с Раковским, Сосновским, Каспаровой и Мураловым. Все они благополучны и приступили к работе, по-видимому, все «планируют». От Серебрякова я ответа еще не получил, телеграфировал ему в Семипалатинск. Неужели же он не там? От Радека из Ишима я также не получил ответа на свою телеграмму, посланную, правда, только вчера: возможно, что он, ввиду своеобразия своего рода жизни, до сих пор еще моей телеграммы попросту не вскрыл… Написал я с десяток, а то полтора открыток в разные места. Но писем еще ниоткуда не получал. Почта приходит сюда из Москвы то на 9-й, то на 12-й, то на 15-й день, в зависимости от состояния пути между Пишпеком и Алма-Ата. Из 2-х газет, на которые я подписался при отъезде («Правда» и «Экономическая жизнь»), я получаю только последнюю. Местная газетка «Джетысуйская искра» выходит 3 раза в неделю. Между Алма-Ата и Пишпеком существует воздушное сообщение, которое перевозит письма по особому тройному тарифу. Газеты же идут гужевым путем.
Книг своих я почти не разобрал. Занимался все это время главным образом Китаем. К сожалению, один чемодан наиболее для меня нужных книг потерян при перевозке и, несмотря на все принятые меры, до сих пор не найден: в этом чемодане были новейшие книги по Китаю, а также ценные географические карты. Не знаю, какое применение найдет это имущество в степях Казахстана. Впрочем, может быть, книги о Китае ушли в Китай, т.к. через Алма-Ату проходит тракт на Кульджу, и по тракту не редкость встретить китайские двуколки на высоких колесах. Как Вам, вероятно, известно, Алма-Ата находится в сердце Азии. [Февраль 1928 г.]
ПИСЬМО ЕДИНОМЫШЛЕННИКАМ Вкратце сообщу вам обо всех происшествиях со времени нашего отъезда из Москвы. Про самый отъезд вы, вероятно, уже знаете. Выехали мы с Казанского вокзала экстренным поездом (паровоз и один наш вагон) и догоняли скорый поезд, который был задержан в общем часа на полтора. Присоединили наш вагон к скорому поезду на 47-й версте от Москвы. Здесь мы простились с Франей Викторовной Белобородовой и с Сережей (младший сын), которые провожали нас. В вагоне мы оказались совершенно без вещей. В результате бесконечных телеграмм вещи послали все. Нагнали нас вещи только на седьмой или восьмой день, уже в Пишпаке (Фрунзе). Ехали мы так долго вследствие снежных заносов. Из Пишпека выехали на грузовике. По дороге изрядно озябли. Через Курдайский перевал ехали на телегах, это верст тридцать. Дальше опять на автомобиле, высланном навстречу из Алма-Аты. Вещи шли следом в грузовике, причем сопровождающие умудрились потерять два чемодана с наиболее нужными вещами: погибли мои книги о Китае, Индии и прочие.
Приехали мы в Алма-Ату ночью 25 января, поместили нас в гостинице. Должен по чистой совести признать, что клопов не оказалось. В общем жить в гостинице было очень гнусно (говорю об этом, потому что «самокритика» теперь официально признана необходимой). Ввиду предстоящего в апреле переезда сюда казахстанского правительства все квартиры здесь на учете. Началось то, что вежливо называется волокитой. В результате телеграмм, посылавшихся мною в Москву по самым высокопоставленным адресам, нам, наконец, после трехнедельного пребывания в гостинице, предоставили квартиру. Пришлось покупать мебель, восстанавливать разоренную плиту и вообще заниматься строительством, правда, во внеплановом порядке. Строительство не закончено и по сей день, ибо честная советская плита не хочет нагреваться. Еще в пути у меня возобновилась температура, которая и здесь вспыхивает время от времени. В общем я чувствую себя вполне удовлетворительно. 27 февраля 1928 г.
ПРЕД. ГПУ МЕНЖИНСКОМУ КОПИЯ НАЧАЛЬНИКУ АЛМА-АТИНСКОГО ГПУ ИВАНОВУ Месяц назад ГПУ запретило охоту. Две недели назад сообщило разрешение. Теперь заявило ограничение 25 верстами, где охоты нет. Это равносильно запрещению охоты. Полагая, что здесь явное недоразумение, сообщаю, что собираюсь на охоту в Илийск, 70 верст. Прошу соответственных общих указаний местным властям во избежание бесцельных столкновений. 6 марта
Троцкий НАЧАЛЬНИКУ ДЖЕТЫСУИСКОГО ОТД. ГПУ Считаю нужным сообщить вам, что я прервал охоту ввиду того, что формы наблюдения за мною имели слишком демонстративный характер и стали предметом широких толков. Я не собираюсь, разумеется, отрицать ваше право вести наблюдение за административно-ссыльным. Но полагаю, что это наблюдение могло бы быть организовано менее кричащим образом, без всякого ущерба для его действенности. Разумеется, эти мои соображения отпадают, если Джетысуйский ОГПУ и в отношении форм наблюдения связан определенными директивами Москвы. 17 марта 1928 г.
Алма-Ата Л. Троцкий ПИСЬМО ПРЕОБРАЖЕНСКОМУ, МУРАЛОВУ, РАКОВСКОМУ Сейчас весна начинается как будто по-настоящему — это, впрочем, в третий или четвертый раз. Первая «весна» началась чуть ли не полтора месяца тому назад, король здешних садоводов Моисеев, засучив рукава, провозгласил было официальное открытие весны, но выпал снег, ударили морозы и радикально отменили весну. Недели две спустя она снова сделала было довольно яркую попытку проявиться — во время этой второй попытки мы с Левой ездили на охоту. (Об этом я вам уже писал.)
По возвращении мы провели в Алма-Ате около недели и отправились на охоту вторично с твердым намерением использовать весенний сезон до конца. На этот раз мы взяли с собой палатки, кошмы, шубы и пр., чтобы не ночевать в юртах, откуда мы прошлый раз вывезли большое количество совсем не предусмотренной нашими охотничьими планами «дичи»… Но снова выпал снег, и снова ударили морозы. Мы провели на охоте в этих условиях девять суток. Эти дни могут быть названы днями великих испытаний. Ночами мороз доходил до 8-10º. Тем не менее, мы 9 дней и 9 ночей не входили в избу. Благодаря теплому белью и обилию теплой верхней одежды мы почти не страдали от холода. У меня была с собой даже походная кровать, а остальные спали на кошме, покрывающей слой камыша. Сапоги за ночь замерзали и их приходилось оттаивать над костром, иначе они не входили на ноги. Первые дни охота развертывалась на болоте. У меня на кочке был устроен скрадок (шалашик), в котором я проводил 12-14 часов в сутки. Лева стоял прямо в камышах под деревьями. В первые два дня утка еще летала, а дальше показывалась лишь на больших дистанциях: по утрам и по вечерам огромное количество уток разных пород проносилось над нами в противоположных направлениях — на недосягаемой в большинстве случаев высоте. Крайне недружная весна со снежными перебоями сбила с толку и птицу, и охотников. На четвертый или пятый день мы стали подумывать о том, не возвращаться ли нам восвояси. Но один из спутников предложил достать лодку и попытать счастья на большом озере Акмалы, где обыкновенно сосредотачивается вся перелетная утиная, гусиная и лебединная братва. Сказано — сделано, из соседнего Илийска (охота и на этот раз происходила в районе Илийска, на разливах реки Или) доставили лодку, и мы табором перекочевали с болота на озеро, верст, примерно, за десять. Эта кочевка связана была с приключениями. Палатки, кошмы, и пр. нагрузили на верблюда, и я, признаться, впервые наблюдал вблизи работу вьючения. Мы поехали в кибитке. Но пришлось переезжать через быструю степную речку с изменчивым руслом и дном — Карасук. Решили переезжать через воду верхом. Лошадь уже благополучно пересекла быстрину и приближалась к берегу, но попала задней ногой в яму и после неуверенной попытки легла в воду. На этой лошади я и сидел. К счастью, приключение совершилось на неглубоком уже месте, но вода была очень холодная. Опять-таки к счастью, в течение двух-трех часов в этот день грело яркое и очень теплое солнце, так что, выскочив на берег, я мог без большого риска переодеться и обсушиться. Над озером носились тучи уток, временами пролетали гуси и лебеди. Картина была заманчива очень, но тут начались испытания другого порядка. Весенняя вода стояла еще очень высоко, так что все островки и кочки на озере оказались под водой на пол-аршина и более. Все озера окаймлено и во многих местах перехвачено высоким и крепким камышом (в два-три раза выше человеческого роста). В первый день мы пытались охотиться, стоя в воде или качаясь в лодке, — и то, и другое было очень тяжело. Решили устроить в камышах помосты: четыре тяжелых кола вбивали под водой в землю на пол-аршина, а концы их перекрывали над водой дверьми, взятыми напрокат у киргизов. В первый момент это сооружение казалось верхом комфорта, тем более, что у меня для сидения был еще мешок, набитый камышом. Но скоро я убедился, что жить на таком помосте и стрелять с него — вещь совсем не простая. Когда твердо стоишь на земле, то отдачи при стрельбе совсем не замечаешь, а на этаком вот помосте каждый выстрел угрожает спихнуть тебя в воду. Эта перспектива совсем не заманчива, не столько потому, что вода холодная, сколько потому, что падать пришлось бы головой вниз, в воду, переплетенную камышом, с высоты около двух аршин. Весьма сомнительно, что при таких условиях удалось бы снова подняться. В довершение всего дичь совершенно перестала летать: морозы загоняют ее в камыши, где она и отсиживается от холода. Таким образом, охота как охота была совершенно не удачна. Мы привезли свыше сорока уток и пару гусей (гуси были убиты не нами, а спутниками). В конце концов мы решили сняться за два дня до официального срока окончания весенней охоты (1 апреля) и вернуться «домой». Другие охотничьи экспедиции закончились здесь этой весной еще менее удачно, чем наша. Тем не менее, поездка доставила мне огромное удовольствие, суть которого состоит во временном обращении в варварство: девять дней провести на открытом воздухе, и заодно девять ночей, есть под открытым небом баранину, тут же изготовленную в ведре, не умываться, не раздеваться и потому не одеваться, падать с лошади в реку (единственный раз, когда пришлось раздеться), проводить почти круглые сутки на маленьком помосте посреди воды и камышей (киргизская дверь размером в небольшое окно) — все это приходится переживать не часто. Вернулся я домой без намека на простуду. А вот дома простудился, да так, что больше недели нахожусь в полулежачем состоянии: грипп и гриппозный бронхит. Этим объясняется, в частности, почему я только сегодня собрался с этим отчетом о своей охотничьей поездке. Дело идет, по-видимому, на поправку, хотя еще не выхожу. А весна тем временем устанавливается — не то в третий, не то в четвертый раз. Переписка находится в полном расстройстве, даже с Москвой. Письма, отделенные друг от друга двумя и даже тремя неделями, получаются одновременно (если получаются вообще). Не знаю, что виною: метеорологические или иные какие силы. До выезда на дачу остается еще около месяца. К тому времени должен приехать из Москвы Сергей. Иностранные газеты стал получать сейчас из Москвы и из Астрахани. [Первые числа апреля 1928 г.]
ИЗ ПИСЬМА СОСНОВСКОМУ
[…] 5 мая 1928 г.
ПИСЬМО РАКОВСКОМУ
[…] [Л. ТРОЦКИЙ] ИСТОРИЯ ВЫСЫЛКИ Л.Д. ТРОЦКОГО В ДОКУМЕНТАХ Уже начиная с конца октября 1928 года переписка Троцкого, его жены и сына, находившихся в Алма-Ате, была почти полностью приостановлена. Не доходили даже телеграммы о здоровье. 16 декабря уполномоченный ГПУ явился из Москвы к Троцкому и предъявил ему ультиматум: прекратить руководство работой оппозиции. В тот же день Троцкий ответил на это письмом ЦК ВКП(б) и Исполкому Коминтерна. Месяц после отправки документа все оставалось внешним образом без изменений, если не считать еще более свирепой почтовой блокады и усиления слежки. 20 января тот же уполномоченный ГПУ явился в сопровождении многочисленных вооруженных агентов ГПУ на квартиру Троцкого и предъявил ему нижеследующее постановление ГПУ:
Выписка из протокола Особого совещания при Коллегии ОГПУ
Слушали:
Постановили:
20 января 1929 г.
Алма-Ата Верно: нач. Алма-Атинского окротдела ОГПУ Троцкий выдал уполномоченному ГПУ расписку. «Преступное по существу и беззаконное по форме постановление ОС при коллегии ГПУ от 18 января 1929 г. мне было объявлено 20 января 1929 г. Л. Троцкий». 22 января Троцкий с женой и сыном были на автомобиле, затем на санях и снова на автомобиле отправлены под конвоем на станцию Фрунзе — 250 километров, — оттуда по железной дороге в направлении на Москву.
ПРИЛОЖЕНИЯ Дорогой друг, ты просил подробно описать путешествие наше до Алма-Аты — изволь. Делаю это в форме протокольных записей — дневника. Кое-что по понятным причинам упускаю. После крайне утомительных последних дней, особенно для нашего мнимого «отъезда», долго спалось. Я еще одевался, это было в начале первого часа, когда услышал звонок, затем топот ног и незнакомые голоса в коридоре. «ГПУ» — мелькнуло. Так и есть, в коридоре стояла их целая группа, одетых в военную форму. Во главе с распоряжавшимся вчера на вокзале. На руках он имел ордер (как я узнал позже) приблизительно следующего содержания: «Предлагается коменданту т. К… препроводить под конвоем гражданина Троцкого в г. Алма-Ату немедленно». Подпись: Ягода. Обращаясь к Л. Д., комендант докладывает: «Отъезд ваш назначен сегодня в 2 ч 35 мин». — «То есть как?.. А вещи? Мы не уложились… За два часа до отхода поезда предупреждаете — безобразие». — «Мы поможем, поможем уложиться», — беспомощно повторяют они. Л.Д. отказался добровольно ехать, зашел в крайнюю комнату (спальню), куда мы все за ним проследовали. Кроме нас, т.е. Наталии Ивановны, брата и меня (Аня была на работе), были И. и Ф.В., случайно у нас находившиеся. Комнату заперли… За дверью голос: «Тов. Троцкий, разрешите сказать вам несколько слов…» — «Вызовите Менжинского к телефону». — «Слушаюсь». Перерыв. «Тов. Троцкий (за дверью)! Менжинского нет» «Тогда Ягоду». Уходит. Ждем. «У телефона», — слышим, но по голосу как-то неуверенно. Л.Д. отпирает и выходит в коридор, где у нас телефон. Там происходит следующий диалог: «Алло!» — «Слушаю». — «Кто говорит? Товарищ Ягода?» — «Нет, Дерибас». Не отвечая дальше, вешает трубку. Обращаясь к гепеурам: «Иван Никитич Смирнов Дерибаса на фронте не дострелял за трусость, говорить с ним не желаю. Я просил Менжинского или Ягоду». Опять запирается дверь. ««Их нет». — «Они спрятались под кровать и боятся подходить к телефону». Несколько секунд молчания… «Товарищ Троцкий, выслушайте меня, что вы от меня прячетесь?» Л.Д. нем, его взорвало. Он подошел вплотную к двери: «Не нагличайте. Вы ворвались в мою квартиру и смеете говорить, что я от вас прячусь…» Молчат. Выхожу в коридор; прошу разрешения позвонить жене либо за ней послать. (Никаких самостоятельных переговоров никто из нас не ведет, кроме Л.Д. — так он требует. О моем требовании видеть жену перед отъездом и взять у нее необходимые мне очки он уже говорил — они обещали). Мне отвечают: «Хорошо, вот сейчас», но ничего не предпринимают. Беру телефон. «Нельзя!» Выхожу на кухню, и туда пришли, с черного хода; стоит громадный детина. Возвращаюсь в нашу «крепость». Слышу звонок. К Сергею (брату) пришел товарищ, беспартийный студент — попал в засаду. Не выпускают. На лице изумление и немного испуг. (Его продержали недели две во «внутренней».) Быстро возвращаюсь, за мной запирают… За дверью тот же голос: «Я вынужден буду взять вас силой» (это, конечно, заранее согласовано). Молчим. Ковыряют чем-то в замке — не удается. Предлагаю забаррикадироваться мебелью. Л.Д. решительно отказывается. За дверью слышно распоряжение: «Ломайте двери!» По-видимому, ищут чем, наконец находят и пробивают стекло в дверях. В отверстие видно, что орудуют нашей стамеской. Затем просовывается рука и не без опасения быстро отпирает. Входят, вернее, вваливаются. Они взволнованы, мы тоже. «Товарищ Троцкий, я должен выполнить приказ хотя бы силой… Стреляйте в меня, стреляйте!» — вдруг истерически кричит он. В ответ им: «Что вы вздор городите, никто в вас стрелять не собирается». Осели сразу. С наглым видом входят несколько штатских гепеуров. Среди них знакомые лица: вчерашний (омерзительный толстяк, хам) и Барычкин. Бывший мытищинский рабочий, когда-то неплохой революционер (по отзыву Л.Д.), теперь вконец разложившийся пьяница и растратчик. «Штатские, шапки снимите, вы не на улице». Растерялись. «Мы — коммунисты», — слабо отвечают. И наглость как-то сразу спала, стушевываются в коридор. Старший распоряжается: «Принесите пальто и шапку». К Л.Д.: «Мы солдаты — приказ, сами знаете, были военным». «Я никогда не был солдатом, я был солдатом Октябрьской революции, а это совсем не одно и то же». Кратко им рассказывает, как англичане снимали в Канаде с теми же словами: «приказ», «мы подчиненные» и пр. Выбегаю в коридор, у себя в комнате беру документы, папиросы. У телефона Ф.В. звонит к себе на квартиру и успевает сообщить, что увозят. Я беру второй телефон, называю два номера, как на зло, оба заняты. Тот же громадный детина, приставленный теперь к телефону, нам не мешает; то ли от растерянности, то ли неизвестно отчего. Звонок. Беру трубку. Белобородов. Успеваю сказать: «Казанский, берут сейчас». Старший выхватывает трубку. «Это не честно!» — восклицает патетически. Болван, хочется ответить — молчу. Л.Д. под руки тащут по коридору; это момент, когда я теряю свое относительное спокойствие. Н.И. [Седова] одевается и идет за ним. Его протискивают, ее пропускают в дверь, затем захлопывают и нас не пускают. «Я еду также, пустите», — говорю одеваясь. Не помогает: «Нельзя, не велено». Брат что-то кричит им, вернее, ругается. Медлить некогда. Дружно наваливаемся на гепеура — оттаскиваем его от двери. Я открываю и выскакиваю. Сергей притискивает гепеура в угол. За мной в это время проскакивают Ф.В. и И. За ними Сергей. Дверь взята. На ступеньках лестницы сидит Л.Д. Живо мне вспомнилась Канада… «Долой английский… то бишь сталинский произвол». Сбегаю по лестнице, начинаю с Н.И. звонить по квартирам. В стеклянных дверях показываются испуганные лица, что-то им кричу. Л.Д. сносят с лестницы. Позже он рассказывает забавную подробность; т.к. несущих было всего трое, им было тяжело, все время невероятно пыхтели и часто останавливались отдыхать. Во дворе у подъезда — машина, в нее буквально втискивают. Сергей садится уже на ходу, без шапки. На дворе несколько недоуменных лиц. В машине нас 9-10 человек, битком, друг на друге. В окно видим машины спереди и сзади — «провожают». По дороге предлагаю брату выскочить, оповестить товарищей и Аню. Не соображаю, что в суматохе И. ушла. На Лубянской площади делаем попытку; горячимся, за нами смотрят в оба. Сергей успевает просунуть лишь ноги — дверцами его прищемляют. Обоих нас держат. Подъезжаем к Каланчевской площади — месту расположения вокзалов. Заворачиваем, но не на Казанский, а все на тот же знаменитый — Ярославский. Въезжаем во двор, кто-то вскакивает на подножку и указывает путь. Высаживаемся почти у платформы. Из задней машины выскакивает Беленький и Кº. (И этот трусливый глупец здесь). «Как с вещами?» — спрашивает Л.Д. «Всё, всё доставлено», — отвечает Беленький. — «Вы лжёте, как лгали тогда у покойного Иоффе, что не было мне письма, а сами украли его». Л.Д. ведут под руки, затем начинают нести. Пусто. Вдалеке редкие железнодорожники. Кричу им: «Товарищи рабочие, смотрите, как несут товарища Троцкого». У одного (Л.Д. видит) взволнованное лицо. Меня хватают за спину и то, что называется, за шиворот. Слышу грубые ругательства: «Замолчи»… Вдруг выпускают, сразу не понимаю, в чем дело. Продолжаю кричать. Позже узнаю: Сергей ударил державшего (того же Барычкина) по физиономии. «А так как, — рассказывал он, — мишень у него широкая, попал неплохо». Тот пустил меня сразу, закрыл лицо рукой и отошел… У платформы стоит отдельный вагон (Сев. дор. 5439) с паровозом. Повторяется история у дверей — нас никого не пускают. Затем предлагают ехать всем до места назначения. Жалкая неразбериха — как растеряны. В вагоне занимаем отведенное нам купе; там же у окна садится гепеур. У открытых дверей становится другой. Л.Д. шутит, вспоминает увоз, вообще ищем веселую сторону этой «поездки». О Дерибасе Л.Д. замечает: мелкий, жалкий карьерист. О Беленьком: тот Гриша (брат его) за границей был эмигрантом-революционером, этот, кажется, просто скрывался от воинской повинности. Затем он нарочито громко начинает говорить о том, как у нас высылку не умеют организовать как следует быть, как и хозяйство наладить. Одно к одному. С ненавистью говорит о неряшливости — это не случайная черта… И в хозяйстве, и в теории, и в высылке. Эта черта мелкобуржуазная. (Кстати сказать, как говорили, организация ссылки была под руководством Бухарина). Туг же Л.Д. заходит «объясняться» с конвоем. Говорит, что лично против них — лишь исполнителей — ничего не имеет, что демонстрация (т.е. отказ добровольно идти) имела чисто политический характер. Повторяет им о неумении ГПУ организовать высылку. Шум подняли, вся Москва об этом знает, т.е. достигли как paз того, чего хотели избежать. Кряхтят… Комендант бормочет что-то вроде: «Да, неважно было»… Л.Д. смеется: «Мне приходилось участвовать и организовывать операции посложнее этой; как бы я здесь поступил, будучи на вашем месте?..». И он набрасывает им план организации высылки… Далее рассказывает им, в назидание, так сказать, историю с Биде Фопа, полицейским чиновником, руководившим высылкой Л.Д. из Франции в 1910 году. Этот Биде Фопа попал затем в Россию, остался после Октябрьской революции и в 1918 году как будто бы был арестован ВЧК. Льву Давыдовичу привезли его. Привез тот самый Дерибас, который теперь руководит его ссылкой в Алма-Ату. Л.Д. сразу узнал Биде — он был небрит, без воротничка, обрюзг. «Ну да, месье, это я». — «Как же это так случилось? — спросил его Л.Д. — Когда-то вы высылали, а теперь сидите у нас в тюрьме». «Таков ход событий», — ответил тот философски. (Позже его обменяли на кого-то). «Как видите, — сказал Л.Д. слушавшим гепеурам, — история повторяется; она еще многое покажет, история». Итак, мы едем. Где-то дальше нас должны прицепить к поезду «Москва-Ташкент». Едем без необходимых самых вещей, без перчаток, галош — а ведь зима. «Поезд» наш переходит с Северной дороги на Казанскую и доходит до станции Фаустово, верстах в 50-ти от Москвы. Останавливаемся саженях в 80-100 от платформы; будем дожидаться ташкентского поезда. Выхожу из вагона; не препятствуют. Направляюсь на станцию для «разведки», может быть, телеграфировать. В двух шагах сзади шествует провожающий. Захожу в темный буфет, заказываю чаю, осматриваюсь. Спутник мой юркнул в дверь с надписью «Телеграф». Решаю зайти тоже — посмотреть, что он там придумал. Там у нас (в присутствии «провожатого») происходит следующий диалог: «Где здесь подать телеграмму?» — «Это не телеграф». — «А что же это?» — «Здесь был телеграф». — «А почему же надпись на дверях?» — продолжаю допрашивать. — «Ее не успели снять». — «А где же здесь телеграф?» — спрашиваю иронически. — «Здесь вообще нет телеграфа» — «Да ну? — и, показывая на телеграфные аппараты, стоящие в комнате: — А это что такое?» — «Это… это…» Запнулись, не знают, что сказать. Улыбаюсь (единственное, что мне остается), выхожу. По-прежнему провожают до вагона. Скоро подходит поезд, с ним несколько наших чемоданов. Нас прицепляют. Прощаемся с нашими двумя провожающими: Сергеем и Ф. В-ой. Им ждать здесь несколько часов поезда на Москву; да и ехать порядочно. Хорошо еще, что брату достали у проводника вагона шапку. Трогаемся. На Алма-Ату. Начинаем устраиваться, нам отводят два купе, в одном вещи, «столовая» и я. В другом Л.Д. и Н.И. Из всего этого ты можешь заключить цену заметке в «Правде» (Кривде) о «братстве» и прочем. Как известно, вагона мы не выбирали, занимали его спутники-гепеуры, ехали же мы без вещей. Бумага все стерпит. Через несколько часов на какой-то станции хочу пройтись; не выпускают. Сообщаю нашим, на этот раз решаем смолчать. Л.Д. находит, что лучше не обострять, это все равно ничего не даст. Наоборот, надо медленно завоевать себе хоть некоторую свободу, в частности, вытеснить гепеура из купе и дать этим возможность Н.И. заснуть. Это к вечеру удается — он переселяется в коридор к открытым дверям купе. Хочу пойти в вагон-ресторан поужинать, не пускают опять. Л.Д. просит коменданта (или, как он называет, старшего) к себе. «Мне не сообщили, что семья моя тоже на положении арестованных. В чем здесь дело?» — «Не арестованы, но не имеют права», — отвечает тот. «Дайте ему с собой конвойного», — предлагает Н.И. «Это мне кажется неудобным. Под конвоем (притворно возмущенным голосом) — нет». — «Мне это вполне удобно», — пробую вставить. «Дайте ему тогда штатского, у вас ведь есть штатские…» «Это неудобно», — повторяет комендант и уходит. Я голоден и поэтому зол. Вдруг он возвращается: «Пожалуйста, идите». «Что такое?» — спрашивает Л.Д. — «Я очень извиняюсь, я допустил ошибку». Непонятно. И, действуя, очевидно, по нашим указаниям, посылает со мной штатского провожатого. Выпускают не на платформу, а на внутреннюю сторону, т.е. на пути. Непонятная предосторожность. Ночью, после того как «старички» мои легли уже спать, ко мне стучат. «Лев Давыдович уже спит?» — «Вероятно». — «Не будете ли вы так добры (вежливость-то какая) сказать, что по уставу дверь должна быть открытой». — «Скажите сами». Будят и сообщают. Л.Д. отвечает, что дверь не заперта. «Все равно, должна быть хоть щель». Боятся, что убежит, что ли.
На дверь, там, где она скользит на роликах, поперек набивают дощечку — чтоб не прикрывалась. Дверь трясется, скрипит, мешает спать… Приходится терпеть. Я спокойно запираюсь (ведь я «не арестован»), ложусь. Так проходит этот, во всяком случае необыкновенный, день. В пути. 2-й день Едем от Рязани к Самаре. Режим немного полегчал. Выхожу на остановках гулять; сопровождают. Л.Д. читает Маркса, по-немецки. Для заработка думает переводить. Рассказывает, как Маркс блестяще, на основании политической обстановки и поведения при этом Фогта, доказывает его несомненную продажность Наполеону III, не имея никаких непосредственных улик. (Как известно, в 1871 г. найденные документы подтвердили это целиком). «Манера письма Маркса в этом произведении не для рабочих — цитаты с греческого, латинского и пр. Для узкого академического круга». Насчет стиля «Фогта» он не согласен с Энгельсом, который приравнивает его к лучшим памфлетам Маркса — «18 Брюмера» и др. «Эти образцы выше. В «Фогте» чувствуется торопливость, некоторая даже неряшливость. Конечно, это Маркс…» «Если бы против бухаринских писаний и лжи так написать… пришлость бы писать целые тома». Комендант в разговоре пробалтывается, что нас везут на Ташкент. «То есть как? Ведь Верный (Алма-Ата) в стороне, не доезжая Ташкента — значит, мы не в Верный едем? Иначе непонятно, при чем здесь Ташкент». — «Нет, в Верный через Ташкент», — твердит в ответ комендант. Оправдывается профилем пути — не пройдет вагон. В Ташкенте же мы его переменим. (Кстати сказать, вагон прекрасно прошел). Очевидно, уже не в Верный, а ухудшение — думаем мы. В Самаре получаем купленные по нашему списку наиболее необходимые вещи — в компенсацию за оставленные в Москве. Смена белья, продукты и проч. — Почти все мало или велико, словом, плохо. Среди покупок оказываются игральные карты; мы от них отказываемся. Гепеуры, очень обрадованные, садятся играть в преферанс. Трудно себе представить былого чекиста — «эту карающую руку революции» с… картами в руках… Не те времена, не те люди. Л.Д. шутит, присваивает купленным вещам «почетные» имена: туфли им. Менжинского, кальсоны «Ягода»… Хотим послать телеграмму в Москву, домой. «Хорошо, пожалуйста, — отвечает комендант, — но я, со своей стороны, предлагаю запросить по прямому проводу — это ваше право». По существу это ограничение — правда, в крайне деликатной форме: по прямому проводу «говорить» он будет сам; телеграмму же просто не послать, очевидно, кажется ему менее удобным. Как узнали позже, это «неудобство» он прекрасно обошел, не отправив ни одной из посланных через него трех телеграмм, выдавая мне при этом фиктивные квитанции. На станции долго «маневрирую» и, уловив, наконец, момент, опускаю письмо. Оно вернее. Коменданта Л.Д. припоминает: «Несколько раз он мне рапортовал; затем от ГПУ был в комиссии по качеству продукции, для срочных расследований и, надо сказать, не проявил ни инициативы, ни расторопности». По типу он, несомненно, бывший офицер, м.б., даже гвардейский — немного грассирует. Ночью мне доводится с ним беседовать. «Беседа» наша заключается в том, что он без конца рассказывает о прелестях природы в месте нашей ссылки. Затем вспоминает, как ему несколько раз приходилось охранять Л.Д. «Тем более странна ваша роль теперь», — замечаю я. Он пожимает плечами и говорит традиционно: «Служба». «Вам уже Лев Давыдович пытался объяснить насчет службы». Молчит. Расстаемся холодно. Помимо всего прочего он оказывается еще и порядочным болтуном. 3-й день. 19 января Едем недалеко от в стороне лежащего Уральска. «Над головой Преображенского», — говорит Л.Д. Присматриваемся к агентам; я с ними даже обедаю в ресторан-вагоне за одним столом. Кроме одного, явно враждебного, с неприятно-отталкивающим лицом, остальные — просто служаки-обыватели. Есть среди них и бывшие рабочие. Вопросами политическими не интересуются абсолютно. Все подряд читают книгу «Побеги революционеров» (случайно ли?), не с точки зрения убегающего революционера, очевидно, а наоборот, с точки зрения «ловца», т.е. жандарма, полицейского. Находятся все они в исключительно привилегированном положении; едят в ресторане, даже бреются, как будто бы, за счет государства. Л.Д. вспоминает, как конвойные солдаты везли его, по процессу Петербургского совета рабочих депутатов 1905 г., в Сибирь; на черном хлебе и чае. Зато и настроены иначе были, письма их тайно посылали, революционные песни разучивали… Проезжаем Оренбург; пейзаж однообразный — степь и степь. Редкие караваны верблюдов. Лишь в зависимости от времени дня меняется окраска. Впервые видим кустарник, растущий прямо в песках, сейчас покрытых снегом, — саксаул; оказывается, превосходное топливо. К ночи в Ак-Булаке из-за снежных заносов стоим часов десять. 4-й день. 20 января В Кзыл-Орде получаем газету с заметкой о высылках. Сообщение ТАСС объясняет ссылки «установлением тесного контакта с представителями иностранной буржуазии». Л.Д. разоблачает: «Подводят фундамент под 58-ю статью, на основании ««факта» (провалившиеся документы, напечатанные в «Правде» — 15 янв.), имевшего место после объявления ссылок и потому причиной уж никак служить не могущего». Сначала предложение «ответственной» работы; через день обвинение в государственном преступлении — с объяснением большинству товарищей, что за «срыв колдоговорной кампании», и, наконец, в пути уже все узнают новую причину — связь с иностранной буржуазией". Как жалко запута-лись, заврались эти с позволения сказать политики. «Да, изолгались вконец», — говорит Л.Д. Комендант докладывает, что у него есть телеграмма-распоряжение везти непосредственно на Пишпек (Фрунзе) — Алма-Ата. Ташкент отменен. Сам он в Арыси сдает начальство другому (Аустрину) и просит дать ему записку насчет неимения к нему претензий. Л.Д. дает ему «удостоверение». Из Кзыл-Орды в вагоне с нами едет уполномоченный ГПУ по Средней Азии — Вольский. Он просит разрешения зайти, дать интересующие нас сведения о дороге и Алма-Ате. «Что ж, пускай заходит»… Появляется небольшой, жирный человек. На все вопросы он отвечает крайне туманно — ничего толком не знает. Просто зашел, что называется, «поглазеть». Обедаем в купе (я уже не хожу в ресторан-вагон — противны спутники). Настроение бодрое, Л.Д. много шутит, да и я понемногу стараюсь. Н.И. гораздо лучше — она ведь выехала совсем больная и первые дни очень плохо себя чувствовала. Поезд наш из-за заносов опаздывает часов на восемнадцать. Поэтому в Арысь прибываем не 21-го, как следовало бы по расписанию, а 22-го. Поезда (ташкентского), на который мы должны пересесть и ехать до Фрунзе, приходится ожидать почти сутки (21 час). В Арыси же маленькое разнообразие в лицах. Сменяется конвой, «наши» едут в Ташкент, оттуда им прибыла смена. Общий облик, как и число, прежнее (конвоиров 12). Ехать мы должны в девять часов вечера, а в час-два ночи с опозданием приходит московский поезд с нашими вещами. Гепеуры по этому поводу дают телеграмму в Ташкент и получают разрешение задержать ташкентский на Пишпек, на сколько потребуется. Вообще говоря, чудовищный произвол. Ночью принимаю вещи, все, кроме моих двух чемоданов; их, очевидно, второпях забыли. Еду без вещей уж окончательно — невесело. 7-й день. 23 января От Арыси ландшафт меняется. Теперь степь лишь с одной стороны, а с другой горы. Дорога идет крутыми подъемами (местами идем двойной тягой), спусками. Встречаются туннели. На станциях преобладает азиатское население; смуглые, рослые, в красочной одежде. При молитве становятся на колени, — подкладывая коврики, — и монотонным голосом нараспев читают… 8-й день. 24 января Утром прибываем на конечную станцию железной дороги — Пишпек (Фрунзе). Отсюда нам остается еще около трехсот верст. Ожидаем телеграмму от наших из Москвы. Сообщают, что нет. (Мы с пути дали адрес до востребования — Фрунзе). Следовательно, телеграмму нашу не послали — другого объяснения нет. Часа в три к вагону подъезжает грузовик. На нем мы должны ехать до перевала Курдай. Легкие вещи идут с нами, тяжелые — следом гужевым транспортом. К вечеру без особых приключений, если не считать вытаскивание грузовика из снега, доезжаем до почтовой станции у перевала. Л.Д. с утра «температурит», 37,3 — но ехать надо. Дальше, через перевал мы должны ехать на лошадях, верст 30. Располагаемся до отъезда на почтовой станции. Хозяйка — женщина лет 35, казачка. Об этом она говорит с гордостью; не говоря о «татарах», крестьяне (русские): «Это что… Мы раньше в люди выходили, дочери в гимназию, сыновья в юнкерское шли»… Вздыхает. Казаки здесь революцией и гражданской войной разорены. (Они шли с белыми). Но как быстро приспособились. Хозяйничают, родственники все служат, дочь работает в кооперативе, — комсомолка. «У них, небось, батраки есть, — говорит Л. Д., — которые о комсомоле и мечтать не смеют». Гепеуры в соседней комнате торгуются с возчиками. Тех семь хозяев на девять лошадей, никак не могут поделиться… Ждем. Постепенно укладываемся, Л.Д. исключительно старательно, аккуратно упаковывает чемодан с провизией. Каждый стакан обкладывает бумагой — «чтоб в дороге не стукнулись и разбились». Учит тепло одеваться, главным образом напирает на обувь. Н.И. читает целую лекцию с опытно-показательными примерами: о стряхивании снега с коленок и пр. Вечером так и не уехали. Не сторговались. Сейчас за дверью другой возчик, киргиз, уговаривает; «Сударь сударевич, — слышу я, — разный бывает лошадь, — мой тысячу рублей стоит». Все-таки не убедил. Едем завтра, в три часа утра. Н.И., которая отвыкла от покупок, не знает цен, за все платит слишком много. Я, указывая на это, предупреждаю, что этак мы можем преждевременно обанкротиться. Л.Д., шутя, предлагает над Н.И. назначить опеку, как над разорившимся помещиком. Вообще надо сказать, что они оба, особенно Л.Д., превосходно приспособились к новым условиям. Ложимся вздремнуть; за стенкой все говорят. Гепеуры похожи на хозяйку в одном отношении — одинаково, если не хуже, презрительно говорят о киргизах: «татары», «азиаты». И каким тоном! 9-й день. 25 января Наконец после трехчасового ожидания выезжаем. Уже шесть утра. Едем в телегах, сани здесь не применяются: сегодня мороз, снег, завтра — тает. Укутаны мы основательно. Старшие мои имеют презабавный вид; в телегах, на сене, в солдатских тулупах и валенках. Видны одни носы. В телегу прямо валят, т.к. в такой одежде почти невозможно двигаться. О своем виде сказать ничего не могу. Темно. Мороз градусов 10-12, сильный ветер усиливает впечатление от мороза. Едем со скоростью пяти верст в час… Переезжаем невысокие горы — перевал Курдай; ничто по сравнению с Кавказом, например. Время от времени встречаем караван-сараи, здесь укрываются путники, застигнутые бураном. Возчик с опаской говорит: «Не было бы только бурана»; они здесь очень часто бывают. Переехав перевал, около часу отдыхаем — отогреваемся. Затем пересаживаемся на легковую машину, уже до Алма-Аты, без пересадки. С нами едет новый комендант и алма-атинский гепеур. Остальные на грузовике с вещами, следом. Едем по дороге, порой покрытой даже глубоким снегом. Смелый и необыкновенно ловкий шофер на машине АМО по этой трудной дороге гонит, что называется, вовсю. Он из броневиков — там, говорит, поле зрения меньше было, труднее приходилось…
|
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
