 |
 
|
|
 И это всё о ней, о Южной столице…
«КОСЫЕ ДОМА» ДЕТСТВА
@ Александр ЛЯХОВ
Это были 11 домов, расположенных в квадрате улиц проспект Сталина (Коммунистический, Абылай хана) — Шевченко — Панфилова — Артиллерийская (Курмангазы). Построены они были с 1933 по 1939 годы раскулаченными крестьянами, отправленными на поселение в Алма-Ату. А «косыми» их называли потому, что стояли они под углом к улицам, в квадрате которых находились. В детстве я часто слышала объяснение такому, не характерному для Алма-Аты, расположению домов: строились они после разрушительного землетрясения в нашем городе, вот почему дома специально поставили косо, чтобы их не смогла опрокинуть волна, идущая либо параллельно, либо перпендикулярно горам. Ещё говорили, что впоследствии почти всех руководителей проектно-строительной группы арестовали по доносу: «Они косо смотрят на Советскую власть!». Выглядит анекдотично, но то, что многие из проектировщиков были арестованы, оказалось правдой. Об этом уже в 80-х годах мне рассказала одна из коллег, чей отец был одним из тех, кто отсидел за «косые дома»… Дома были на удивление крепкими, с высокими потолками, с мусоропроводом (!), в каждой квартире имелась маленькая комнатка для домработницы. Сейчас бы их называли экологичными. Внешние и несущие стены были выполнены из кирпича, а пол, потолки и перегородки — из великолепного дерева, отделанного дранкой и известковой штукатуркой. Уже в то время проектировщиками был предусмотрен трубопровод для централизованной подачи горячей воды. Поэтому много позже, когда дома перевели на центральное отопление, это было сделать довольно легко: достаточно было срезать заглушки с двух труб, которые торчали у нас в ванной комнате, и поставить на них смесители. В детстве же они, как мне казалось, торчавшие без надобности, лишь вызывали у меня кучу вопросов к родителям. Но, к моему разочарованию, никто из них не смог дать мне ответ на главный вопрос: «Для чего они нужны?». Трубы заканчивались заглушками, напоминавшими мне солдатские каски, из-за чего я придумала ответ на свой вопрос: мне они представлялись солдатиками, которые охраняли нас во время купания. И когда мама купала нас, троих девочек, в одной ванне, я наклонялась к ним и, чтобы никто не слышал, тихо шептала: «Я знаю, что вы охраняете нас от Бабайки».
Последние из «косых домов» были снесены в 2007 году… Я с большой теплотой вспоминаю дом по адресу: Ала-Тау, 24, корпус 7, квартира 61, где прошло самое счастливое время — время моего детства! Сегодня улица Ала-Тау носит имя певицы Куляш Байсеитовой, тоже, кстати, жившей в одном из этих домов. Во времена моего детства я не знала, что дома в квадрате от проспекта Сталина до улицы Ала-Тау отличались от домов, расположенных от улицы Ала-Тау до улицы Панфилова. Об этом я узнала много позже, уже в конце 80-х годов. Тогда, благодаря содействию дяди Пети Оспанова, мужа тёти Розы Мусреповой, я смогла обменять свою 2-комнатную квартиру в восьмиэтажном доме, где проживала с мужем и тремя детьми, на 3-комнатную в одном из «косых домов». Несмотря на то, что дом, в котором я проживала, был новый, экспериментальный, с мусоропроводом и лифтом, я мечтала вернуться в «косые дома», в дома моего детства. И не только из-за того, что нам было тесновато в двух комнатах, нет, не только из-за этого. Я помнила, каким счастливым было моё детство, проведённое в этих просторных дворах, и мне хотелось, чтобы и у моих детей было такое же необыкновенное детство. Очень часто я заворожённо смотрела из окна своей квартиры на пятом этаже на «косые дома» и мечтала… И вот мечта сбылась! Мы заехали в огромную 3-комнатную квартиру, в которой грибок съел не только пол, но и косяки дверей. Впрочем, заехали — громко сказано. Почти год я с детьми жила у мамы, пока мой муж, не торопясь, делал ремонт. Помню, как подруга, посетившая мою новую квартиру сразу после переезда, ушла в ужасном настроении, ни сказав мне ни слова. Тогда-то я и узнала, что, если в домах моего нового квадрата на этаже были одна 2-комнатная и одна 3-комнатная квартира, то в домах, которые я помнила — 3-комнатная и 4-комнатная! В доме моего детства было десять квартир, две из них находились в полуподвальном помещении. Практически все квартиры были коммунальными, в том числе и наша. В которой, кроме нашей семьи, проживали семья Кудряшовых и одинокая женщина, Анна Борисовна. Мы впятером занимали две самые большие комнаты, Кудряшовы — третью, а Анна Борисовна ютилась в маленькой комнатушке за кухней, предназначенной для домработницы. На кухне была отделанная изразцами печь — с духовкой и несколькими конфорками, к которым прилагались съёмные кольца для различных кастрюль. Впоследствии от неё отказались в пользу примусов и керогазов, которые стояли тут же, но мне больше нравилось то время, когда готовили на печке! Вкусный запах от горящих дров смешивался с запахом приготавливаемой пищи. А ещё, пока взрослые её готовили, можно было сидеть на корточках и заворожённо наблюдать в щёлочку закрытой печной дверцы за огнём, — до тех пор, пока меня не прогоняли из кухни… В то время ванные комнаты оснащались огромными титанами — напоминающими самовар агрегатами высотой около двух метров. Титан наполнялся водой, после чего нужно было растопить печь, которая находилась в нижней части титана. Горячий воздух поднимался по трубе, которая проходила в центре титана, отдавая тепло. Разжигала печь, как правило, мама, после чего уходила, поручив Айгуль, моей старшей сестре, поддерживать огонь. Для меня наступали волшебные минуты. Я тихонечко приоткрывала дверь, ведущую в ванную комнату, проскальзывала в неё, садилась на корточки у титана и ждала волшебства. Айгуль выключала свет, и представление начиналось! Найдя длинную лучинку, сестра поджигала её и начинала описывать ею в воздухе различные фигуры. Огонь гас, но лучинка тлела, и в темноте летал багровый огонёк, напоминающий то глаз, то горящую ленточку, то огненную змейку. В ванной комнате вкусно пахло дымом. При этом мы не забывали исправно подбрасывать в печку дрова. Когда Айгуль приоткрывала дверцу печки титана, чтобы забросить в неё очередное полено, та представлялась нам пастью сказочного дракона. Порой мы переусердствовали — так, что закипевшая в титане вода начинала страшно бурлить. Она издавала страшные звуки, гудела, выплескивалась через верхнюю крышку, скатываясь с шипением по титану, и казалось, что титан вот-вот взорвётся. Тогда я убегала из ванной комнаты, и уговорить меня вернуться обратно было очень трудно. Дурацкие примусы и керогазы воняли несожжённым керосином, за которым приходилось ходить нам с Айгуль. Взяв алюминиевый бидон, мы бежали вверх по улице Ала-Тау аж за Головной арык — в «Керосинку», металлическую будку, у которой всегда толпился народ. С переходом на приготовление обедов на примусах и керогазах в кухне стало пахнуть копотью. Этот запах и сейчас возвращает меня в детство, например, когда я стою у трапа самолёта перед вылетом, и в мою сторону рванёт порыв ветра от работающих двигателей. От этого запаха меня всегда тошнило, и со временем я разлюбила бывать на кухне.
Алма-Ата, двор нашего детства. В верхнем ряду (слева направо): моя сестра Айгуль, Нина Демешева, моя сестра Балдырган, в нижнем ряду: я, Света Кичигина, Талап Аскаров, Айман Аскарова Случай, о котором я хочу рассказать, случился после моего очередного бунта. «Не пойду на кухню, там воняет!», — пыталась я убедить маму, а заодно получить ответ на вопрос: «Почему в бидоне керосин пахнет сносно, а, сгорая, он воняет?». На что мама по обыкновению, когда была чем-то озабочена, ответила: «Потому что!». Поняв, что я ни за что не соглашусь посидеть хоть немного на кухне, она одела меня потеплее и отпустила гулять, взяв обещание гулять по дорожкам, не лезть в снег и не есть сосульки. Давая маме «честное слово», что «не буду сосать сосульки», я тихо пробурчала про себя: «Тогда почему, интересно, они так называются?» (громко озвучивать этот вопрос я не стала, понимая, что после него меня вряд ли выпустят на улицу). Выбежав во двор, я глубоко вдохнула колючий морозный воздух. В носу стало холодно, и у меня перехватило дыхание, — таким свежим он был! Воздух пах так, как иногда пахло в комнате, когда мама заносила с мороза бельё: оно стояло колом, а мама с трудом протаскивала его через дверь. Я зажмурилась от яркого солнца, отражавшегося в белом снегу, который огромными шапками лежал на скамейках, заборах, сарайчиках и на металлической трубе ограды соседнего полисадника. Во дворе никого не было. Маленький домик напротив нашего подъезда был засыпан снегом почти до окон, а из трубы на крыше тянулся почти прозрачный дымок. В своём снежном одеянии домик казался аккуратным, как на картинке, не то что летом… Чуть ниже моего лица торчала чёрная металлическая труба, на которой, сверкая, возвышалась кругленькая шапочка из снега. Она была похожа на красивое мороженое, которое я однажды видела в каком-то «ненашем» кино. Сверкающая, словно сахар, белая шапочка манила меня, я не удержалась и лизнула её. В голове промелькнуло: «Интересно, можно или нет?». «Это же не сосулька», — успокоила я себя и прильнула к «мороженому» уже всем ртом. И тут же намертво примёрзла к трубе! Вначале я ничего не поняла, мне это даже показалось смешным. Но боль быстро помогла мне осознать, в какую неприятную ситуацию я попала. Я потянула губы на себя, затем ещё раз — безрезультатно. Постояв так некоторое время, я дёрнула головой изо всех сил! Тёплая кровь ручьём полилась по подбородку, капая на белый-белый снег. На мгновение я замерла: так красиво смотрелись, слегка провалившись в снег, ярко-красные, разные по размеру и форме, капли крови. От маленьких, совсем как бисер на платье соседки тёти Розы, до крупных, как цветочки, они завораживали меня своей красотой. Мне даже захотелось потрогать их, такими красивыми они были, я наклонилась, чтобы сделать это, но кровь полилась сильнее, сразу стало и больно, и страшно. И я закричала! Я вопила, вопила во всю мощь своего низкого голоса. Вернее сказать, я выла, меняя высоту голоса и ритм подвывания, одновременно вслушиваясь в свой вой. Он стал мне даже нравиться, а, услышав, как он отражается эхом в подъезде, мне показалось, что он напоминает мне пение той красивой певицы, на чей концерт в Оперном театре я ходила недавно с родителями. Сообразив, что у подъезда плач будет слышен лучше, я подошла к дому. На мой крик выбежала в халате испуганная мама, и, схватив меня в охапку, занесла домой. Раздевая меня, она одновременно и успокаивала меня, и ругала: «Нечего тащить в рот всякую дрянь!». Кровь, стекающая у меня по подбородку, совершенно её не пугала, и это сильно меня удивляло: «Неужели она не понимает, как мне больно?». Мама принесла какой-то коричневый пузырёк, и не успела я подумать: «Красивый!», как мама ловким движением залила мне в рот какую-то жидкость. Во рту стало удивительно тепло и запахло больницей. Я успокоилась, но тут увидела, как у меня изо рта стали вываливаться розовые пузыри, приобретавшие какие-то фантастические размеры, — как у клоуна, виденного мною в цирке. Мне снова стало страшно, и я заплакала ещё громче. Мама обняла меня: «Тише, Алушенька, тише! Ничего страшного, это перекись водорода. Тишшшше, ты мешаешь папе, он сочиняет». Я зарылась в её мягкое тёплое тело и принюхалась: от мамы пахло мамой, я несколько раз вдохнула знакомый запах, постепенно успокаиваясь. На крик вышел папа. Он грозно спросил у мамы: «Не болды?» («Что случилось?» — каз.). Услышав папин голос, я завопила с новой силой. В этом вопле было всё: страх, боль в окровавленном рту, боль от затрещины, которую я схлопотала от старшей сестры, а главное — обида за то, что меня отлучили от папы…
Мои папа и мама Ведь меня отправляли на вонючую кухню не просто так, а в наказание за испорченный чертёж моей старшей сестры Балдырган. В тот день я проснулась поздно, — когда друзья папы уже пришли и закрылись с ним в комнате. Я хотела зайти туда, но передо мной возникла мама. Она повела меня умываться, а затем, затянув мои волосы в тугие косички, чего я страшно не любила, накормила поздним завтраком и оставила в «большой» комнате, строго-настрого наказав мне не мешать папе. «Большой» в нашей семье называли комнату, в которой мои старшие сёстры делали уроки. Чтобы не скучать, я сперва носилась вокруг круглого обеденного, на трёх ногах-лапах, стола, подпрыгивая на одной ножке. А когда Балдырган вышла из комнаты, забралась на стул, на котором она только что сидела, и легла животом на стол, пытаясь рассмотреть картинку, которую с таким усердием рисовала Бадя, как я её называла. Это была не картинка, это был чертёж. Я подтянулась, чтобы рассмотреть его получше, стул под моими ногами упал, от неожиданности я дёрнулась и опрокинула открытую бутылочку с тушью. В лицо мне ударил незнакомый запах — запах туши (с этого мгновения он навсегда отпечатался в моей памяти). Лёжа на животе, я заворожённо смотрела на то, как чёрное пятно растекается по белой бумаге, меняя свою форму и закрывая собой начерченные Бадей линии разной толщины. В себя я пришла от крика сестры и от её же затрещины. А мама после этого попыталась водворить на кухню. …Папа взял меня на руки и отнёс меня в кабинет. Хотя никакого кабинета, в сегодняшнем понимании этого слова, у папы не было. Это была родительская спальня, в которой стояла никелированная кровать с шишечками, которые я тоже любила облизывать, особенно летом, ощущая во рту их прохладу. Помимо кровати и шифоньера с зеркалом, в кабинете стояло пианино «Красный Октябрь», а рядом с ним, справа — маленький стол, размером не более метр на полметра. Стол был накрыт скатертью, наверное, для того, чтобы скрыть следы краски и извести (его иногда использовали при ремонте). Когда мама однажды попыталась заменить стол на более «порядочный», как она выражалась, папа не дал ей этого сделать, сказав, что он для него счастливый. Стол покрывала коричнево-бежевая, с вышивкой из шёлка, скатерть. Вышивка представляла собой фантастический, как мне казалось, рисунок, в центре которого в круге виднелись страшные птицы с крючковатыми клювами и когтями, а по кругу какой-то орнамент, похожий на арабскую вязь. Скатерть заканчивалась кистями, которые я любила заплетать в косички. А ещё любила забираться под этот столик, стараясь отстраниться далеко, на сколько это возможно, от хищных птиц, и с замиранием слушала разговоры взрослых. Иногда, заслушавшись, я засыпала, и мама бережно переносила меня на кровать. На стульях, расставленных полукругом возле пианино, располагались, как правило, либо поэты — если шёл процесс сочинения, либо певцы — если папа передавал им для исполнения готовые песни. Папа всегда писал песни под конкретного исполнителя, поэтому первая репетиция обычно проходила здесь же в кабинете. В дни, когда у папы шла репетиция, за инструментом сидел дядя Сеня (Семён Коган), каждый раз говоривший одни и те же слова: «Это же готовое произведение! Бахитжан, ну почему ты не хочешь чуть-чуть подработать и отдать пианистам на исполнение? Пойми, нам нечего играть! Для пианистов нет современных пьес!». И проигрывал заново понравившийся ему отрывок со словами: «Прекрасно! Прекрасно!». Было видно, что папе эти слова нравились, он улыбался и качал головой. Сегодня папа сочинял, значит в кабинете должны быть поэты. «Интересно, кто?» — думала я, потихонечку подвывая. Пока папа нёс меня на руках, я крепко обнимала его за шею, вдыхая «папин» запах, пытаясь хоть краешком глаза рассмотреть, кто же в этот раз был в комнате. В комнате были: огромный дядя Сырбай (Мауленов), усатый дядя Куандык (Шангитбаев) и смешной дядя Кайнекей (Жармагамбетов). Папа опустил меня на пол, взял за подбородок и, ласково глядя в глаза, сказал: «Шыбыным менiн, шыбыным!» («Родная моя!» — каз.). Боль сразу отступила, ведь я добилась своего: я снова была в этой огромной прокуренной комнате — с папой и его друзьями. Дядя Куандык, желая меня рассмешить, стал показывать свой излюбленный фокус: «отрывать» большой палец на руке, а затем ловко приделывать его на место. Я засмеялась, а затем, подойдя к дяде Сырбаю, дёрнула его за пустой рукав и серьёзно спросила: «А когда твоя рука вырастет?». Все рассмеялись, а дядя Сырбай прижал меня правой рукой к себе, и я ощутила его запах, — незнакомый, но приятный…
© Алуа БАЙКАДАМОВА
|
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Моё детство прошло в так называемых «косых домах», или, как их ещё называли, «домах специалистов».
